Неточные совпадения
«А сам небось молчишь!
Мы не в тебя, старинушка!
Изволь, мы
скажем: видишь ли,
Мы ищем,
дядя Влас,
Непоротой губернии,
Непотрошеной волости,
Избыткова села...
Тут башмачки козловые
Дед внучке торговал,
Пять раз про цену спрашивал,
Вертел в руках, оглядывал:
Товар первейший сорт!
«Ну,
дядя! два двугривенных
Плати, не то проваливай!» —
Сказал ему купец.
— Экой молодец стал! И то не Сережа, а целый Сергей Алексеич! — улыбаясь
сказал Степан Аркадьич, глядя на бойко и развязно вошедшего красивого, широкого мальчика в синей курточке и длинных панталонах. Мальчик имел вид здоровый и веселый. Он поклонился
дяде, как чужому, но, узнав его, покраснел и, точно обиженный и рассерженный чем-то, поспешно отвернулся от него. Мальчик подошел к отцу и подал ему записку о баллах, полученных в школе.
Он слышал, как его лошади жевали сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом слышал, как солдат укладывался спать с другой стороны сарая с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил
дяде свое впечатление о собаках, которые казались мальчику страшными и огромными; потом как мальчик расспрашивал, кого будут ловить эти собаки, и как солдат хриплым и сонным голосом говорил ему, что завтра охотники пойдут в болото и будут палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться от вопросов мальчика, он
сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло; только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса.
Аркадий с сожалением посмотрел на
дядю, и Николай Петрович украдкой пожал плечом. Сам Павел Петрович почувствовал, что сострил неудачно, и заговорил о хозяйстве и о новом управляющем, который накануне приходил к нему жаловаться, что работник Фома «дибоширничает» и от рук отбился. «Такой уж он Езоп, —
сказал он между прочим, — всюду протестовал себя [Протестовал себя — зарекомендовал, показал себя.] дурным человеком; поживет и с глупостью отойдет».
— Что ты
скажешь о
дяде? — спросил он и очень удивился, услышав странный ответ...
— Ты знаешь, — в посте я принуждена была съездить в Саратов, по делу
дяди Якова; очень тяжелая поездка! Я там никого не знаю и попала в плен местным… радикалам, они много напортили мне. Мне ничего не удалось сделать, даже свидания не дали с Яковом Акимовичем. Сознаюсь, что я не очень настаивала на этом. Что могла бы я
сказать ему?
— Екатерина Великая скончалась в тысяча семьсот девяносто шестом году, — вспоминал
дядя Хрисанф; Самгину было ясно, что москвич верит в возможность каких-то великих событий, и ясно было, что это — вера многих тысяч людей. Он тоже чувствовал себя способным поверить: завтра явится необыкновенный и, может быть, грозный человек, которого Россия ожидает целое столетие и который, быть может, окажется в силе
сказать духовно растрепанным, распущенным людям...
— Эку дичь порешь ты,
дядя Митрий, —
сказал усатый Петр и обратился к Самгину...
Он
сказал несколько слов еще более грубых и заглушил ими спор, вызвав общее смущение, ехидные усмешки, иронический шепот.
Дядя Яков, больной, полулежавший на диване в груде подушек, спросил вполголоса, изумленно...
Климу хотелось уйти, но он находил, что было бы неловко оставить
дядю. Он сидел в углу у печки, наблюдая, как жена писателя ходит вокруг стола, расставляя бесшумно чайную посуду и посматривая на гостя испуганными глазами. Она даже вздрогнула, когда
дядя Яков
сказал...
— Попробуйте это вино. Его присылает мне из Прованса мой
дядя. Это — чистейшая кровь нашего южного солнца. У Франции есть все и — даже лишнее: Эйфелева башня. Это
сказал Мопассан. Бедняга! Венера была немилостива к нему.
— Что вы хотите
сказать? Мой
дядя такой же продукт разложения верхних слоев общества, как и вы сами… Как вся интеллигенция. Она не находит себе места в жизни и потому…
— Ах, тихоня! Вот шельма хитрая! А я подозревала за ним другое. Самойлов учит? Василий Николаевич — замечательное лицо! — тепло
сказала она. — Всю жизнь — по тюрьмам, ссылкам, под надзором полиции, вообще — подвижник. Супруг мой очень уважал его и шутя звал фабрикантом революционеров. Меня он недолюбливал и после смерти супруга перестал посещать. Сын протопопа,
дядя у него — викарный…
— Это —
дядя Яков, — торопливо
сказала мать. — Пожалуйста, открой окно!
— Мне вредно лазить по лестницам, у меня ноги болят, —
сказал он и поселился у писателя в маленькой комнатке, где жила сестра жены его. Сестру устроили в чулане. Мать нашла, что со стороны
дяди Якова бестактно жить не у нее, Варавка согласился...
— Гм, —
сказал Самгин, пытаясь вспомнить свою речь к
дяде Мише и понять, чем она обрадовала его, чем вызвала у жены этот новый, уговаривающий тон.
— Так… бездельник, —
сказала она полулежа на тахте, подняв руки и оправляя пышные волосы. Самгин отметил, что грудь у нее высокая. — Живет восторгами. Сын очень богатого отца, который что-то продает за границу.
Дядя у него — член Думы. Они оба с Пыльниковым восторгами живут. Пыльников недавно привез из провинции жену, косую на правый глаз, и 25 тысяч приданого. Вы бываете в Думе?
—
Дядя Яков — жертва истории, — торопливо
сказал Клим. — Он — не Иаков, а — Исаак.
Вскоре ушел и
дядя Миша, крепко пожав руку Самгина, благосклонно улыбнувшись; в прихожей он
сказал Любаше...
Впереди, на черных холмах, сверкали зубастые огни трактиров; сзади, над массой города, развалившейся по невидимой земле, колыхалось розовато-желтое зарево. Клим вдруг вспомнил, что он не рассказал Пояркову о
дяде Хрисанфе и Диомидове. Это очень смутило его: как он мог забыть? Но он тотчас же сообразил, что вот и Маракуев не спрашивает о Хрисанфе, хотя сам же
сказал, что видел его в толпе. Поискав каких-то внушительных слов и не найдя их, Самгин
сказал...
Климу послышалось, что вопрос звучит иронически. Из вежливости он не хотел расходиться с москвичом в его оценке старого города, но, прежде чем собрался утешить
дядю Хрисанфа, Диомидов, не поднимая головы,
сказал уверенно и громко...
Дома Клим сообщил матери о том, что возвращается
дядя, она молча и вопросительно взглянула на Варавку, а тот, наклонив голову над тарелкой, равнодушно
сказал...
А когда царь заявил, что все надежды на ограничение его власти — бессмысленны, даже
дядя Хрисанф уныло
сказал...
— Погоди,
дядя Семен, дай он расскажет, — своим внушительным басом
сказал рассудительный мужик.
Прошение Масловой было получено и передано на рассмотрение и доклад тому самому сенатору Вольфу, к которому у него было письмо от
дяди,
сказали Нехлюдову чиновники.
Пускай он, хоть не понимаючи,
скажет: «Ах, папаша! как бы мне хотелось быть прокурором, как
дядя Коля!», или: «Ах, мамаша! когда я сделаюсь большой, у меня непременно будут на плечах такие же густые эполеты, как у
дяди Паши, и такие же душистые усы!» Эти наивные пожелания наверное возымеют свое действие на родительские решения.
Беспорядочно, прерывая рассказ слезами, я передал мои жалобы матушке, упомянув и о несчастной девочке, привязанной к столбу, и о каком-то лакее, осмелившемся назвать себя моим
дядей, но, к удивлению, матушка выслушала мой рассказ морщась, а тетенька совершенно равнодушно
сказала...
«Среды» Шмаровина были демократичны. Каждый художник, состоявший членом «среды», чувствовал себя здесь как дома, равно как и гости. Они пили и ели на свой счет, а хозяин дома, «
дядя Володя», был, так
сказать, только организатором и директором-распорядителем.
— Что он понимает, этот малыш, —
сказал он с пренебрежением. Я в это время, сидя рядом с теткой, сосредоточенно пил из блюдечка чай и думал про себя, что я все понимаю не хуже его, что он вообще противный, а баки у него точно прилеплены к щекам. Вскоре я узнал, что этот неприятный мне «
дядя» в Киеве резал лягушек и трупы, не нашел души и не верит «ни в бога, ни в чорта».
Я
сказал о том, как Мардарий Аполлонович Стегунов заставил меня вспомнить о моем
дяде — капитане, хотя, в сущности, они друг на друга не похожи.
— Беги наверх, гляди в окошко, а когда
дядя Михайло покажется на улице, соскочи сюда,
скажи! Ступай, скорее…
Нужно бежать вниз,
сказать, что он пришел, но я не могу оторваться от окна и вижу, как
дядя осторожно, точно боясь запачкать пылью серые свои сапоги, переходит улицу, слышу, как он отворяет дверь кабака, — дверь визжит, дребезжат стекла.
После святок мать отвела меня и Сашу, сына
дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно
сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя
сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь…»
— Не достигнут, — вывернусь: я ловкий, конь резвый! —
сказал он, усмехаясь, но тотчас грустно нахмурился. — Ведь я знаю: воровать нехорошо и опасно. Это я так себе, от скуки. И денег я не коплю,
дядья твои за неделю-то всё у меня выманят. Мне не жаль, берите! Я сыт.
Вот и пошел
дядя Михайло в сени за нужным делом, вдруг — бежит назад, волосы дыбом, глаза выкатились, горло перехвачено — ничего не может
сказать.
Всё болело; голова у меня была мокрая, тело тяжелое, но не хотелось говорить об этом, — всё кругом было так странно: почти на всех стульях комнаты сидели чужие люди: священник в лиловом, седой старичок в очках и военном платье и еще много; все они сидели неподвижно, как деревянные, застыв в ожидании, и слушали плеск воды где-то близко. У косяка двери стоял
дядя Яков, вытянувшись, спрятав руки за спину. Дед
сказал ему...
— Певцы да плясуны — первые люди на миру! — строго
сказала нянька Евгенья и начала петь что-то про царя Давида, а
дядя Яков, обняв Цыганка, говорил ему...
И при этом мальчик раздвигал руки. Он делал это обыкновенно при подобных вопросах, а
дядя Максим указывал ему, когда следовало остановиться. Теперь он совсем раздвинул свои маленькие ручонки, но
дядя Максим
сказал...
— Ну, на этот раз
дядя Максим отпустит тебя, —
сказала Анна Михайловна, — я у него попрошу.
Я
сказал этим бедным людям, чтоб они постарались не иметь никаких на меня надежд, что я сам бедный гимназист (я нарочно преувеличил унижение; я давно кончил курс и не гимназист), и что имени моего нечего им знать, но что я пойду сейчас же на Васильевский остров к моему товарищу Бахмутову, и так как я знаю наверно, что его
дядя, действительный статский советник, холостяк и не имеющий детей, решительно благоговеет пред своим племянником и любит его до страсти, видя в нем последнюю отрасль своей фамилии, то, «может быть, мой товарищ и сможет сделать что-нибудь для вас и для меня, конечно, у своего
дяди…»
— Я записал ваше имя, —
сказал я ему, — ну, и всё прочее: место служения, имя вашего губернатора, числа, месяцы. У меня есть один товарищ, еще по школе, Бахмутов, а у него
дядя Петр Матвеевич Бахмутов, действительный статский советник и служит директором…
Скажу вам только, что Денис Иванович Фонвизин — родной брат Александра Ивановича Фонвизина, у которого сын Михаил Александрович, то есть Д. И. — родной
дядя М. А. И тот же Д. И. —
дядя Марье Павловне, матери Натальи Дмитриевны, которая дочь родного его брата Павла Ивановича.
Опасения доброго Александра Ивановича меня удивили, и оказалось, что они были совершенно напрасны. Почти те же предостережения выслушал я от В. Л. Пушкина, к которому заезжал проститься и
сказать, что увижу его племянника. Со слезами на глазах
дядя просил расцеловать его.
Полиньке написал
дядя, чтобы она береглась, что она скоро будет нищею. Она попробовала отказаться от подписи новых векселей; Калистратов взбесился, открыл окно и
сказал, что сейчас выкинет ребенка.
Разводите, братцы, огонь пожарчее,
Кладите в огонь вы мого
дядю с теткой.
Тут-то
дядя скажет: «денег много»;
А тетушка
скажет: «сметы нету».
— Ну чего, подлый человек, от нее добиваешься? —
сказала она, толкая в дверь Василья, который торопливо встал, увидав ее. — Довел девку до евтого, да еще пристаешь, видно, весело тебе, оголтелый, на ее слезы смотреть. Вон пошел. Чтобы духу твоего не было. И чего хорошего в нем нашла? — продолжала она, обращаясь к Маше. — Мало тебя колотил нынче
дядя за него? Нет, все свое: ни за кого не пойду, как за Василья Грускова. Дура!
— Так! —
сказал Павел. Он совершенно понимал все, что говорил ему
дядя. — А отчего,
скажи,
дядя, чем день иногда бывает ясней и светлей и чем больше я смотрю на солнце, тем мне тошней становится и кажется, что между солнцем и мною все мелькает тень покойной моей матери?
— Я уж пойду к кузине, —
сказал он, — прощайте
дядя.